Посетили 29 сентября 2007 года.
Искали от Эльтона. Сначала думали, что дорога, пусть и плохая, но есть от Отгонного. Не верьте картам, дорог нет. Есть только степные чуть укатанные направления, которые не бьются в карту совсем. Так вот, оторвавшись от хвоста, только одному Дену известными тропами выходим на точку откуда до Житкура пару километров. Его видно уже как минут пятнадцать, но дорог в ту сторону нет. Проклиная все, едем тупо по азимуту. Объезжая какие-то металлические фиговины и хреновины. В канистрах уже давно ничего нет. Доп бак сухой пару дней. В основном мерзкая стрелка улеглась на последнюю черту и злорадно мечтает вот-вот зажечь свой красный глаз. А это значит, что по всем прикидкам нам осталось километров 80 хода не больше. И ко всему мы тут вообще одни, дорог нет, и как ехать в цивилизацию мы не знаем.
Видимо, за эти лишения и были мы награждены разгадкой тайны Житкура. Вы думаете мы нашли кучу разбитых НЛО? Нет. Хуже. Метрах в 300-500 от обелиска, четко по нашему курсу из потускневшей и пожухшей травы нам навстречу встает два-три – десяток… сотня черных страшных крестов…. Кресты явно старые. Я таких друзья не видел никогда за все свои экспедиционные поездки. Ни разу и НИКОГДА. Они невысокие, все корявые, разные и их очень и очень много. Кладбище. Но какое странное кладбище.
Сделав все дела с контейнером. А он огромных размеров. Пошли смотреть что же это за место такое. И через пять минут краски желто-зеленоватой тайги степи померки. День превратился в ночь. Не стало больше тайны Житкура. Нет в этом месте инопланетян. Не ищите тут больные фантазии дембельнувшихся из местного КПП КапЯра (а это именно он) парней. Нет здесь ничего. Здесь есть страшная тайна. И весь мир буквально рухнул с небес оглушающей тишиной, и моментально сузился до размеров этого погоста. Друзья, это …. Эмоции.. слова не подберу. Эта наша самая страшнейшая страница истории. И есть в этом мистика, что тайник назнан Зоной. Житкур, до его появления на картах как поселок был лагерем. Одним из отделений Степлага. И эти страшные молчаливые кресты единственное что осталось нам от нескольких тысяч наших с вами бабушек и дедушек.
Вот скособоченная металлическая часть от какого-то механизма воткнутая в землю, а две перекладины от этого механизма при помощи клепок придают сходство с крестом. Еле заметные надписи из точек «Здесь похоронилась Г.Н.И 1937». На другом кривыми и неграмотными – «Здесь лежит тело М.Г.Т Рожденная 1933. Упокоилась 1952». Девчонке было всего 19 лет.
Это реальный ужас. Десятки фамилий и инициалов, в основном женских. Убогие кресты, сделанные из подручных материалов на хоздворе. Некоторые из крестов настолько покрылись ржавчиной, что не прочесть уж более. Многие лежат на земле, что смогли поставили обратно. Это боль и наша совесть. И здесь бы надо побывать батюшке с отповедью. А знают ли об этом месте в церкви. И что надо сделать, чтобы узнали. Здесь есть и пожилые и совсем уж юные. И повторюсь из прочитанного только женские фамилии и много вообще одних инициалов. И у всех даты сметри с 1937 по 1952 год.
И только совсем недавно я первый раз в жизни прочел Солженицина. И оттого, что еще очень ярко во мне звучат строки Архипелага, это место мне показалось настолько тихим и святым что-ли. И вот не знаю, что теперь делать. У кого спросить, что это такое. И кому рассказать. А пока буду рекомендовать авторам переделать описание тайника. Ибо во всем яндексе я не нашел ни одного упоминания о реальностях Житкура, а только о больных фантазиях космопоисков различных.
И я бы очень хотел, чтобы в следующем году по весне геокешеры Волгограда и не только собрались в этом месте и поставили бы скромный крест, как это сделали наши ребята в Днепропетровске на месте гибели Пахтакора. Это было бы правильно. А один из наших друзей прочел бы нехитрую молитву.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Вы уж меня извините, но дам небольшой кусочек из книги…
http://www.virlib.ru/read_book.php?file_path=books/7/book03251.gz&page=0
Глава 8. Женщина в лагере
Да как же не думать было о них еще на следствии? -- ведь в соседних
где-то камерах! в этой самой тюрьме, при этом самом режиме, невыносимое это
следствие -- им-то, слабым, как перенести?!
В коридорах беззвучно, не различишь их походки и шелеста платьев. Но вот
бутырский надзиратель завозится с замком, оставит мужскую камеру полминуты
перестоять в верхнем светлом коридоре вдоль окон, -- и вниз из-под
намордника коридорного окна, в зеленом садике на уголке асфальта вдруг видим
мы так же стоящих в колонне по двое, так же ожидающих, пока отопрут им дверь
-- щиколотки и туфельки женщин! -- только щиколотки и туфельки да на высоких
каблуках! -- и это как вагнеровский удар оркестра в "Тристане и Изольде"! --
мы ничего не можем углядеть выше, и уже надзиратель загоняет нас в камеру,
мы бредем освещенные и омраченные, мы пририсовали всё остальное, мы
вообразили их небесными и умирающими от упадка духа. Как они? Как они!..
Но, кажется, им не тяжелее, а может быть и легче. Из женских воспоминаний
о следствии я пока не нашел ничего, откуда бы заключить, что они больше нас
бывали обескуражены или упали духом ниже. Врач-гинеколог Н. И. Зубов, сам
отсидевший 10 лет и в лагерях постоянно лечивший и наблюдавший женщин,
говорит, правда, что статистически женщина быстрее и ярче мужчины реагирует
на арест и главный его результат -- потерю семьи. Она душевно ранена и это
чаще всего сказывается на пресечении уязвимых женских функций.
А меня в женских воспоминаниях о следствии поражает именно: о каких
"пустяках" с точки зрения арестантской (но отнюдь не женской!) они могли там
думать. Надя Суровцева, красивая и еще молодая, надела впопыхах на допрос
разные чулки, и вот в кабинете следователя её смущает, что допрашивающий
поглядывает на её ноги. Да казалось бы и чёрт с ним, хрен ему на рыло, не в
театр же она с ним пришла, к тому ж она едва ль не доктор (по-западному)
философии и горячий политик -- а вот поди ж ты! Александра Острецова,
сидевшая на Большой Лубянке в 1943-м, рассказывала мне потом в лагере, что
они там часто шутили: то прятались под стол, и испуганный надзиратель входил
искать недостающую; то раскрашивались свеклой и так отправлялись на
прогулку; то уже вызванная на допрос, она увлеченно обсуждала с
сокамерницами: идти ли сегодня одетой попроще или надеть вечернее платье?
Правда, Острецова была тогда избалованная шалунья да и сидела-то с ней
молоденькая Мира Уборевич. Но вот уже в возрасте и ученая, Н. И. П-ва
оттачивала в камере алюминиевую ложку. Думаете -- зарезаться? нет, косы
обрезать (и обрезала)!
Потом во дворе Красной Пресни мне пришлось посидеть рядом с этапом
свежеосужденных, как и мы, женщин, и я с удивлением ясно увидел, что все они
не так худы, не так истощены и бледны, как мы. Равная для всех тюремная
пайка и тюремные испытания оказываются для женщин в среднем легче. Они не
сдают так быстро от голода.
Но и для всех нас, а для женщины особенно, тюрьма -- это только цветочки.
Ягодки -- лагерь. Именно там предстоит ей сломиться или, изогнувшись,
переродясь, приспособиться.
В лагере, напротив, женщине всё тяжелее, чем нам. Начиная с лагерной
нечистоты. Уже настрадавшаяся от грязи на пересылках и в этапах, она не
находит чистоты и в лагере. В среднем лагере в женской рабочей бригаде и,
значит, в общем бараке, ей почти никогда невозможно ощутить себя
по-настоящему чистой, достать теплой воды (иногда и никакой не достать: на
1-м Кривощековском лагпункте зимой нельзя умыться нигде в лагере, только
мерзлая вода, и растопить негде). Никаким законным путем она не может
достать ни марли, ни тряпки. Где уж там стирать!..
Баня? Ба! С бани и начинается первый приезд в лагерь -- если не считать
выгрузки на снег из телячьего вагона и перехода с вещами на горбу среди
конвоя и собак. В лагерной-то бане и разглядывают раздетых женщин как товар.
Будет ли вода в бане или нет, но осмотр на вшивость, бритье подмышек и
лобков дают не последним аристократам зоны -- парикмахерам, возможность
рассмотреть новых баб. Тотчас же их будут рассматривать и остальные придурки
-- это традиция еще соловецкая, только там, на заре Архипелага, была
нетуземная стеснительность -- и их рассматривали одетыми, во время подсобных
работ. Но Архипелаг окаменел и процедура стала наглей. Федот С. и его жена
(таков был рок их соединиться!) теперь со смехом вспоминают, как придурки
мужчины стали по двум сторонам узкого коридора, а новоприбывших женщин
пускали по этому коридору голыми, да не сразу всех, а по одной. Потом между
придурками решалось, кто кого берет. (По статистике 20-х годов у нас сидела
в заключении одна женщина на шесть-семь мужчин. *(1) После Указов 30-х и
40-х годов соотношение это немного выравнялось, но не настолько, чтобы
женщин не ценить, особенно привлекательных.) В иных лагерях процедура
сохранялась вежливой: женщин доводят до их барака -- и тут-то входят сытые,
в новых телогрейках (не рваная и не измазанная одежда в лагере уже сразу
выглядит бешеным франтовством!) уверенные и наглые придурки. Они не спеша
прохаживаются между вагонками, выбирают. Подсаживаются, разговаривают.
Приглашают сходить к ним "в гости". А они живут не в общем барачном
помещении, а в "кабинках" по несколько человек. У них там и электроплитка, и
сковородка. Да у них жареная картошка! -- мечта человечества! На первый раз
просто полакомиться, сравнить и осознать масштабы лагерной жизни.
Нетерпеливые тут же после картошки требуют и "уплаты", более сдержанные идут
проводить и объясняют будущее. Устраивайся, устраивайся, милая, в [зоне],
пока предлагают по-джентльменски. Уж и чистота, и стирка, и приличная
одежда, и неутомительная работа -- всё твое.
И в этом смысле считается, что женщине в лагере -- "легче". Легче ей
сохранить саму жизнь. С той "половой ненавистью", с какой иные доходяги
смотрят на женщин, не опустившихся до помойки, естественно рассудить, что
женщине в лагере легче, раз она насыщается меньшей пайкой и раз есть у нее
путь избежать голода и остаться в живых. Для исступленно-голодного весь мир
заслонен крылами голода, и больше несть ничего в мире.
И правда, есть женщины, кто по натуре вообще и на воле легче сходится с
мужчинами, без большого перебора. Таким, конечно, в лагере всегда открыты
легкие пути. Личные особенности не раскладываются просто по [статьям]
Уголовного кодекса, -- однако, вряд ли ошибемся сказав, что большинство
Пятьдесят Восьмой составляют женщины не такие. Иным с начала и до конца этот
шаг непереносимее смерти. Другие ёжатся, колеблются, смущены (да удерживает
и стыд перед подругами), а когда решатся, когда смирятся -- смотришь,
поздно, они уже не идут в лагерный спрос.
Потому что [предлагают] не каждой.
Так еще в первые сутки многие уступают. Слишком жестоко прочерчивается --
и надежды ведь никакой. И этот выбор вместе с мужниными женами, с матерями
семейств делают и почти девочки. И именно девочки, задохнувшись от наготы
лагерной жизни, становятся скоро самыми отчаянными.
А -- нет? Что ж, смотри! Надевай штаны и бушлат. И бесформенным, толстым
снаружи и хилым внутри существом, бреди в лес. Еще сама приползешь, еще
кланяться будешь.
Если ты приехала в лагерь физически сохраненной и сделала [умный] шаг в
первые же дни -- ты надолго устроена в санчасть, в кухню, в бухгалтерию, в
швейную или прачечную, и годы потекут безбедно, вполне похоже на волю.
Случится этап -- ты и на новое место приедешь вполне в расцвете, ты и там
уже знаешь, как поступать с первых же дней. Один из самых удачных ходов --
стать прислугой начальства. Когда среди нового этапа пришла в лагерь
дородная холеная И. Н., долгие годы благополучная жена крупного армейского
командира, начальник УРЧа тотчас её высмотрел и дал почетное назначение мыть
полы в кабинете начальника. Так она мягко начала свой срок, вполне понимая,
что это -- удача.
Что с того, что кого-то на воле ты там любила и кому-то хотела быть
верна! Какая корысть в верности мертвячки? ["выйдешь на волю -- кому ты
будешь нужна?"] -- вот слова, вечно звенящие в женском бараке. Ты грубеешь,
стареешь, безрадостно и пусто пройдут последние женские годы. Не разумнее ли
что-то спешить взять и от этой дикой жизни?
Облегчает и то, что здесь никто никого не осуждает. "Здесь все так
живут".
Развязывает и то, что у жизни не осталось никакого смысла, никакой цели.
Те, кто не уступили сразу -- или одумаются, или их заставят всё же
уступить. Самым упорным, но если собой хороша -- сойдется, сойдется на клин
-- сдавайся!
Была у нас в лагерьке на Калужской заставе (в Москве) гордая девка М.,
лейтенант-снайпер, как царевна из сказки -- губы пунцовые, осанка лебяжья,
волосы вороновым крылом. *(2) И наметил купить её старый грязный жирный
кладовщик Исаак Бершадер. Он был и вообще отвратителен на взгляд, а ей, при
её упругой красоте, при её мужественной недавней жизни особенно. Он был
корягой гнилой, она -- стройным тополем. Но он обложил её так тесно, что ей
не оставалось дохнуть. Он не только обрек её общим работам (все придурки
действовали слаженно, и помогали ему в облаве), придиркам надзора (а [на
крючке] у него был и надзорсостав) -- но и грозил неминуемым худым далеким
этапом. И однажды вечером, когда в лагере погас свет, мне довелось самому
увидеть в бледном сумраке от снега и неба, как М. прошла тенью от женского
барака и с опущенной головой постучала в каптерку алчного Бершадера. После
этого она хорошо была устроена в зоне.
М. Н., уже средних лет, на воле чертежница, мать двоих детей, потерявшая
мужа в тюрьме, уже сильно доходила в женской бригаде на лесоповале -- и всё
упорствовала, и была уже на грани необратимой. Опухли ноги. С работы
тащилась в хвосте колонны, и конвой подгонял её прикладами. Как-то осталась
на день в зоне. [Присы'пался] повар: приходи в кабинку, от пуза накормлю.
Она пошла. Он поставил перед ней большую сковороду жареной картошки со
свининой. Она всю съела. Но после расплаты её вырвало -- и так пропала
картошка. Ругался повар: "Подумаешь, принцесса!" А с тех пор постепенно
привыкла. Как-то лучше устроилась. Сидя на лагерном киносеансе, уже сама
выбирала себе мужика на ночь.
А кто прождет дольше -- то самой еще придется плестись в общий мужской
барак, уже не к придуркам, идти в проходе между вагонками и однообразно
повторять: "Полкило... полкило..." И если избавитель пойдет за нею с пайкой,
то завесить свою вагонку с трех сторон простынями, и в этом шатре, шалаше
(отсюда и "шалашовка") заработать свой хлеб. Если раньше того не накроет
надзиратель.
Вагонка, обвешанная от соседок тряпьем -- классическая лагерная картина.
Но есть и гораздо проще. Это опять-таки кривощековский 1-й лагпункт,
1947-1949. (Нам известен такой, а сколько их?) На лагпункте -- блатные,
бытовики, малолетки, инвалиды, женщины и мамки -- всё перемешано. Женский
барак всего один -- но на пятьсот человек. Он -- неописуемо грязен,
несравнимо грязен, запущен, в нем тяжелый запах, вагонки -- без постельных
принадлежностей. Существовал официальный запрет мужчинам туда входить -- но
он не соблюдался и никем не проверялся. Не только мужчины туда шли, но
валили малолетки, мальчики по 12-13 лет шли туда обучаться. Сперва они
начинали с простого наблюдения: там не было этой ложной стыдливости, не
хватало ли тряпья, или времени -- но [вагонки не завешивались], и конечно,
никогда не тушился свет. Всё совершалось с природной естественностью, на
виду и сразу в нескольких местах. Только явная старость или явное уродство
были защитой женщины -- и больше ничто. Привлекательность была проклятьем, у
такой непрерывно сидели гости на койке, её постоянно окружали, её просили и
ей угрожали побоями и ножом -- и не в том уже была её надежда, чтоб устоять,
но -- сдаться-то умело, но выбрать такого, который потом угрозой своего
имени и своего ножа защитит её от остальных, от следующих, от этой жадной
череды, и от этих обезумевших малолеток, растравленных всем, что они тут
видят и вдыхают. Да только ли защита от мужчин? и только ли малолетки
растравлены? -- а женщины, которые рядом изо дня в день всё это видят, но их
самих не спрашивают мужчины -- ведь эти женщины тоже взрываются наконец в
неуправляемом чувстве -- и бросаются бить удачливых соседок.
И еще по Кривощековскому лагпункту быстро разбегаются венерические
болезни. Уже слух, что почти половина женщин больна, но выхода нет, и всё
туда же, через тот же порог тянутся властители и просители. И только
осмотрительные, вроде баяниста К., имеющего связи в санчасти, всякий раз для
себя и для друзей сверяются с тайным списком венерических, чтобы не
ошибиться.
А женщина на Колыме? Ведь там она и вовсе редкость, там она и вовсе
нарасхват и наразрыв. Там не попадайся женщина на трассе -- хоть конвоиру,
хоть вольному, хоть заключенному. На Колыме родилось выражение [трамвай] для
группового изнасилования. К. О. рассказывает, как шофер проиграл в карты их
-- целую грузовую машину женщин, этапируемых в Эльген -- и, свернув с
дороги, завез на ночь расконвоированным, стройрабочим.
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
