Старое жестяное колодезное ведро уныло висело на цепи и жалобно скрипело, жалуясь на жизнь, на неблагодарность людей. Колодец, к которому теперь редко кто приходил за водой, невольно слушал эти вздохи и стоны. Вокруг буйно разрослась никем неутоптанная трава и еле заметная тропинка едва просматривалась. Венцы деревянного сруба подгнили и поросли зелёным лишайником. Вода застоялась, на ней было много летнего сора, паутина кое-где повисла до самой воды, было видно, что его давно не чистили. Уже много лет ему не поверяли тайн, да и обычного людского разговора он слышал теперь редко. Походил колодец на старого заброшенного замшелого деда.
Пустозвон, хватит звенеть да жаловаться. Послушай-ка, что я тебе расскажу: не сказку, а быль. Меня вырыли на крутом берегу, когда город только начинался, вокруг леса шумели. Внизу речка Саранка протекала, рукав речки Бебри-Бобри, бобры здесь водились. Её давным-давно уже нет, лишь кое-где пробивается ручейками да болотцами в старой пойме, ставшей огромным лугом. Много веков назад в этой стороне густо ольха росла, потому-то одна из улиц на окраине этого луга Олешинской называлась.
Когда-то, ох, как давно это было, выше на холме языческое божество-идол стояло. Я тогда молодым родником был. У моей воды гадали, требы клали, испрашивали о судьбе перед походами и сражениями, клятвы давали, девицы о суженых выведывали. И назывался я тогда Ротвин колодец, потому что на древнем ныне забытом языке, рота означало клятва. А когда новая христианская вера пришла, то идолов-то свергли.
Помню, как набеги совершали степчаки, их татарами называли. Останавливались подле меня, коней поили, запасы моей водицы с собой в кожаные мешки брали. Селения жгли, людей убивали, насильничали, многих в полон уводили. А те, кто в живых оставались, похоронят убитых, слёзы утрут, и жизнь продолжается. Люди горести и обиды забывают---такими их Бог создал, на смену печали, приходит радость.
А моя доля всех водой поить и правых и виноватых. Мы колодцы всем были нужны, а потому нас почетали, о нас заботились, чистили, срубы да вёдра меняли. Служили мы долгие десятки, а то и сотни лет. Много я на своём веку повидал и горя, и радости.
Неподалёку дорога на запад проходила. По ней купцы, ремесленники, крестьяне кто на телегах, кто верхом, а то и пешком передвигались. Лихие люди разбойничали, грабили да убивали, и скрывались в непролазной чаще. В лесной глуши отшельник поселился, потом здесь монастырь вырос. Стал он защитником для населения, за его толстыми стенами они укрывались от врагов. Монастырь со временем стал большим и богатым. Перестали разбойники шалить. Много врагов на эту землю русскую зарилось. Тяжёлые времена наставали. Надолго сторонушку ляхи, поляки, к рукам прибрали, порядки свои заводили, жителей от веры православной заставляли отказываться. Но и это время прошло.
Великий завоеватель Наполеон захватил уже большой и богатый торговый город. Французы, как и до них, захватчики, жгли, грабили, разоряли чужое гнездо. Они также хотели веру русскую искоренить, монастыри да церкви оскверняли: в конюшни и отхожие места превращали. В Иоановском неподалёку раскинувшимся монастыре, в Одигитриевской церкви, вороги людей заперли и пытались живьем сжечь. Да не дала им души людские погубить матерь Божия, путеводительница, чьё имя храм носит. Солдаты Перновского полка со своим командиром майором Трещатным во время подоспели, сбили запоры и освободили пленённых врагом.
А хочешь, пустозвон, черпальщик, узнать как и почему у меня имя изменилось и меня по другому называть стали. Родькиным я стал прозываться. Со временем люди стародавний язык забывать стали, много воды утекло, слово ротвин стало непонятным, да и не клялся уже давно никто у моей воды. Другие времена, печали и радости. Жил в городе юродивый, божий человек Родька, часто захаживал ко мне водицы испить, а то и спал у меня под боком. Вот и стал народ меня Родькиным колодцем называть. Сейчас забыли и это имя, и я просто колодец. Летопись моей воды несравнима ни с одним из источников знаний: былин, летописей, книг. Память воды многое хранит, может быть когда- нибудь научаться её считывать. Шли годы, менялись поколения, власти, приходили и уходили войны, а мы колодцы по-прежнему были нужны, о нас заботились. А уж вас пустозвонов, черпальщиков, ведёр каких только у меня ни было: и кожаных, и деревянных, и металлических, чем только мою водицу не доставали. И судьба у нас разная. Живём мы колодцы, кто очень долго, а кто и совсем мало, я среди них самый древний. Бывает родник, источник иссякнет, вода уйдёт, а то люди забросят, а я вот, как видишь, всё живу, сколько уж сот лет и сам не помню. Кто знает, может снова во мне будет большая нужда. Ведь однажды уже такое было.
Последняя война на моей долгой памяти, люди называют её Великой Отечественной, была самой тяжёлой из всех, что довелось видеть, много бед она принесла. Захватчики приходят и не по своей воле уходят. Эти фашисты, так их называли, перед поспешным бегством надругались над древним городом. Взорвали и сожгли все здания, кроме немногих на западной окраине. В реках плавали трупы, колодцы были отравлены, а без воды люди жить не могут. Я один из немногих, кто уцелел, мою воду не успели отравить. Вот тогда я и помолодел. Население из ближней и дальней округи приходило ко мне за водой, до дна вычерпывали, я едва успевал восстанавливаться. Новая вода для нас колодцев, как новая кровь, обновляет, омолаживает. Долго я ещё был необходим, пока город отстраивался, рос, богател. Для нас главное служить людям, быть полезными, в этом наше предназначение. Но потом в многие дома пришёл водопровод- открыл кран и бери воды сколько хочешь, лей почём зря. Вот потому-то, черпальщик, в нас почти нет нужды, забыты, редко кто теперь моей ключевой водой пользуется. За мной присмотра нет: мою рубашку-сруб не меняют, не чистят, тебя вот, не заменят, висишь помятое, ржавое и звенишь попусту. Что поделаешь люди, любят удобства. Что-что ты спрашиваешь? Обидно ли мне, злоблюсь ли я на людей? Прожив такую долгую жизнь, я понял одну истину: одни дают, а другие берут. Живут дольше те, кто дают, а не те, кто только берут. А ещё надо уметь давать и брать. Давать надо бескорыстно, а брать с благодарностью, а не как должное. Что дребезжишь, смеёшься, пустозвон? Да, да в памяти людской живут только добрыми делами, а это важнее, чем лишний десяток лет скрипеть, злобиться и оказаться никому не нужным. О чём говоришь, а как же те знаменитые злодеи, почему их помнят? А потому, что рядом с их именами огромное множество добрых дел и имён стоит. Так смею ли я тот, до кого вода времени многое донесла о событиях, людских делах, обижаться и злобиться? Служи, пока можешь, а забвение придёт, то достойно умри. Да, что же ты всё звенишь, пустозвонничаешь, не согласен? Так я тебе последнее скажу: бывает, что забытые колодцы снова служат людям. Вот про моего собрата монастырского колодца совсем забыли, забросили, засыпали, когда монастырь закрыли. И он перестал быть нужным, а это, как ты знаешь, смерть для колодцев. Потом пришли новые времена, снова вспомнили про веру православную, восстановили монастырь, стал он краше прежнего и колодец возродился. Много паломников святой водой жажду утоляют и с молитвой с собой уносят. Что-то ты, пустозвон, перестал звенеть, устал от моих воспоминаний, малую толику которых я тебе поведал. Отдохнём пока.
Моему родному и любимому городу Вязьме. (Историческая сказка)
